О языке художественной литературы

§ 4. Именно к такому типу новаторства в языке, состоящему не в изобретении небывалых звукосочетаний как носителей значений, а только в употреблении того, что дано в наличной традиции как скрытая возможность и намек, относятся языковые новообразования Маяковского. В этом - своеобразие того места, которое принадлежит Маяковскому в ряду зачинателей русского футуризма. Практически это своеобразие заключается в том, что Маяковскому всегда оставалась вполне чуждой та система взглядов на язык, которая лежала в основе теории "самоценного" или "самовитого" слова и нашла себе крайнее выражение в так называемой заумной речи. Маяковский оставался всегда верен общему смыслу лозунгов, подписанных им вместе с Д. Бурлюком, Крученых и Хлебниковым на заре истории русского футуризма, именно:

"Мы приказываем чтить права поэтов:

• 1) На увеличение словаря в его объеме произвольными и производными словами (Слово - новшество),
• 2) На непреодолимую ненависть к существовавшему до них языку"^*.

Но из этих лозунгов Маяковский делал не те практические выводы,

328

которые были сделаны творцами заумной поэзии. Общий смысл этого своеобразного феномена в истории русского слова можно считать достаточно ясным. "Самовитое слово"¹⁵, "слово как таковое"¹⁶, "воскрешенное слово" в теоретических построениях футуризма означало вовсе не бессмысленное слово, к чему пытались свести все дело ранние критики футуризма, а такое слово, которое освобождено от исторически закрепленной связи с соответствующим предметом мысли и является как бы заново созданным, вновь рожденным названием предмета. В "Декларации слова как такового" Крученых (1913) говорится: "Художник увидел мир по-новому и, как Адам, дает всему свои имена. Лилия прекрасна, но безобразно слово лилия, захватанное и "изнасилованное". Поэтому я называю лилию еуы - первоначальная чистота восстановлена". Язык такого рода представляется сознанию футуриста "свободным", "вселенским", зародышем "грядущего мирового языка"^*17. Это язык общечеловеческий, доступный всякому, так как в нем связь звука с содержанием непосредственная, не обусловленная реальной исторической действительностью, а такая, какой она была в представлении футуриста в языке примитивном, первозданном, изначальном. Обычное обозначение такой системы взглядов, как формалистической, на мой взгляд, не выражает ее существа с должной ясностью. Заумный язык не есть борьба формы со смыслом, а наоборот - борьба смысла с формой, антиисторический, варварский бунт "содержания" против той материальной структуры, в которой оно роковым образом осуждено воплощаться. В основе здесь лежит ощущение, отчасти родственное фетовскому:

О, если б без слова
Сказаться душой было можно!¹⁸

но разница здесь та, что Фету причиняла страдание невозможность передать слушателю известное поэтическое настроение как нечто цельное и не тронутое анализом расчлененного словесного выражения, тогда как Хлебникова тяготила не логика, а самая материя слова, его тело, его плоть и кровь. Форма - это материальное, историческое, национальное, т.е. нечто, наделенное свойствами временного, местного, "случайного". Содержание же - бесплотно, внеисторично, вне-временно, оно - всеобщее. "...Заумный язык есть грядущий мировой язык в зародыше. Только он может соединить людей. Умные языки уже разъединяют"^**. Содержание должно быть доступно непосредственно, не через форму, а само по себе. Заумное слово - это дематериализованное слово.

Логическое развитие этой полуманиакальной концепции, поскольку в ней может быть отыскано разумное зерно, приводит к законченной

329

философии варварства, т.е. к такому миросозерцанию, для которого не существует культуры как содеянного, воплощенного, оформленного. Пропаганда "самовитого слова" по своему внутреннему смыслу оказывалась не чем иным, как проявлением презрения к слову^*. Но разумное слово сумело жестоко отомстить за это желание обойтись без него. Как бы в наказание за неуважение к подлинной, осмысленной форме создатели заумного языка оказались осуждены на неизбывную и рабскую возню с карикатурой формы, с бесплотной и нечленораздельной тенью словесной материи. Недавно удачно было сказано: "Самая характерная черта хлебниковского творчества заключается в том, что главным героем его поэзии является язык: не элементом, не материалом, а основным содержанием, нередко единственным..."^** Это происходило именно потому, что утопический идеал дематериализованного слова неизбежно подсказывал такую практику словотворчества, которая имеет предметом не поиски новых средств выражения в исторически данном материале, а принципиальное изменение связи между выражением и выражаемым. Это касается не только чистых звукосочетаний, вроде еуы, бобэоби¹⁹ и т.п., но также и так называемого внутреннего склонения слов²⁰, вроде ^{мленник21} вместо пленник; суффиксальных и префиксальных экспериментов вроде достоевскиймо²², смехистелинно²³, вплоть до знаменитого "Заклятия смехом" Хлебникова²⁴ (1910), в котором к основе смех присоединяются различные словообразовательные средства вне способов, данных в модели языка. Все это не создание новых слов, а только разрушение слова как средства выражения мысли, т.е. чистый нигилизм, в который неизбежно впадал Хлебников, несмотря на подлинность и чистоту своего поэтического дара.

330