О языке художественной литературы

§ 30. Итак, речь Маяковского есть громкая устная, публичная речь. Ее естественное поприще - трибуна, эстрада, площадь. Но в то же время - это речь фамильярная, и именно это сочетание фамильярности и. публичности и придает языку Маяковского его специфичность и своеобразие. Фамильярность языка Маяковского очень легко обнаруживается в его словарном составе и фразеологических средствах. Здесь обращают на себя внимание слова и выражения грубоватого, а иногда - откровенно грубого, вульгарного стиля, намеренно и сознательно противопоставляемые поэтом гладкому и стандартному словарю массовой литературной продукции. Приведу несколько примеров этого рода, не входя в их анализ, так как стилистический характер их очевиден: ни черта... не было (II, 17), прогнали... в шею (II, 20), Небось работать - кишка тонка (II, 34), лез на рожон (II, 46), Чаи́ гони, гони, поэт, варенье! (II, 58), гони монету! (II, 118), никаких гвоздей (II, 62), никаких испанцев (II, 103), дернул меня чорт (II, 86), "хамил, конечно, но в меру хамил" (II, 144), по роже (II, 168), "Но поэзия - пресволочнейшая штуковина: существует - и ни в зуб ногой" (II, 334), "любви пришел каюк" (II, 336), начхать (II, 377), ни кляпа́ (И, 430), пешкодером (VI, 12), в стельку пьян (VII, 96), "а мы тебе тоже не фунт с осьмушкой" (VII, 125), сбондю рубль (VII, 132), чертям свинячим (VII, 169, а также в прозе: VII, 409), бросьте трепаться (VII, 235), "Наплевать мне... на деньги, на славу и на прочую муру!" (VIII, 78-79), дело

397

плевое (VIII, 216), катись колбасой! (VIII, 279), постоянное аж в значении "так что", например: II, 77,163, 198, 226; IX, 375,156; X, 45,57, 103; в прозе: VII, 418 и т.д. Разумеется, вовсе не следует думать, будто тексты Маяковского сплошь состоят из такой фамильярно-вульгарной лексики и фразеологии. Средства Маяковского достаточно разнообразны, и среди них есть пригодные не только для издевки и иронии, но также и для патетики, грусти и т.д. Однако огромное и совсем особое значение фамильярной лексики в составе языковых средств Маяковского станет ясно сразу же, если учесть, что Маяковский пользуется ею вовсе не только в специфицированных жанрах, но и в мотивах, исполненных самой глубокой серьезности. Вряд ли нужны более яркие примеры, чем стихотворение Маяковского о Пушкине (II, 332 и сл.) или стихотворение Есенину (VIII, 15-21), в которых отношение Маяковского к самым большим и принципиальным вопросам современного художественного и общественного мировоззрения выражено словами и словосочетаниями, взятыми из непринужденно-развязной, будничной, но в то же время аффективной речи городской повседневности. В особенности обращают на себя внимание в подобных случаях такие явления, которые представляют собой своеобразную фамильярную реакцию на общепринятые и закрепленные употреблением словосочетания, выражения, поговорки, цитаты и т.д. Обратим хотя бы внимание на то, как цитирует Маяковский Пушкина и Лермонтова:

Далее:

Заслуживает пристального внимания и начало стихотворения Есенину: "Вы ушли, как говорится, в мир иной" (VIII, 15). Но когда несколько ниже сам же Маяковский по поводу начала этого стихотворения

398

говорит: "Нет, Есенин, это не насмешка, - в горле горе комом не смешок" (там же), - то он говорит это, без всяких сомнений, с предельной искренностью. Точно так же, как было бы, разумеется, невозможно предполагать какое-нибудь душевное ерничество у Маяковского в его предсмертные минуты, в которые, однако, он все же написал:

При всем различии темы, обстановки и настроения, эти строки продиктованы, однако, тем же самым чувством языка, что и упомянутое выше мелехлюндии (II, 90), или известное место из "Разговора с фининспектором" о рифме:

где имитируется разухабистый синкопирующий припев из эстрадно-ресторанного репертуара в применении к рифме, образующей, по собственному признанию Маяковского, не только технический, но также и образный, смысловой центр всей его поэтики. Уже и этих немногих примеров достаточно для того, чтобы судить, что фамильярная речь в поэзии Маяковского - это не признак той или иной совокупности стихотворных жанров, не стилизация и не натуралистическое воспроизведение известных явлений языкового обихода, а особый художественный принцип.

"Уличный мальчишка употребляет живописные слова и обрабатывает фразы неожиданным и острым образом; он создает стиль, сам того не зная", - говорит Балли^*, желая этим указать на то, что обыденный язык, "le langage naturel", не только отличается от письменного стандарта своей аффективной природой, но, подобно литературному языку, способен обладать и эстетическими функциями. Обыденная неканонизованная речь до сих пор изучена очень плохо, несмотря на то что она представляет очень большой интерес и лля общего языкознания,

399

и для истории литературных языков, в которых она часто отражается^*. Вряд ли, в частности, могут существовать какие-нибудь сомнения относительно громадного значения низовой городской речи, того, что французы называют "bas-langage" (язык низов), для надлежащего истолкования языка Маяковского. Но сейчас я считаю нужным обратить внимание только на одно особое свойство фамильярной городской речи, проступающее в ней, правда, не всегда, но от этого не теряющее своей характерности. Речь идет о том, что фамильярной речи бывает свойственно повышенное, интенсивное переживание самой языковой формы, порождающее у говорящих своеобразные эстетические эмоции, предметом которых служит сам язык. Это и в самом деле - известная аналогия к поэтическому переживанию языка, и именно в том отношении, что как для поэзии, так и для описываемых фамильярных типов словоупотребления слово представляет интерес не только как знак известного содержания, но также и самой своей плотью, своим составом. Трехлетняя девочка говорит (из моих записей): "У людях есть язык, и у ботинках есть язык, как смешно!" -эта примитивная эстетическая эмоция по поводу омонима при благоприятных условиях способна стать основанием самых разнообразных новообразований в области внешней или внутренней формы данного слова. Описываемая фамильярная реакция на язык очень часто приводит к различным формам "языковой игры", в которой как бы разряжаются эстетические эмоции языкового происхождения. Возникает особая двупланная речь из разного рода, большей частью - смешных, словечек и выражений, которые понимаются лишь на фоне соответствующих средств общего употребления, но отличаются от последних тем, что отмечены неспокойным чувством собственно языковой материи. Вряд ли можно сомневаться, что именно такое неспокойное чувство языковой материи лежит в основе многих текучих новообразований живой речи, стремящейся к оживлению побледневшей выразительности того или иного языкового средства. Это относится, например, к так называемым семинарским словам, вроде заведенная, изведенция, лупсенция, поведенция, потаканция, свинтус, секуция и пр.^** Образцы такой игры языковой материей во множестве случаев находим в памятниках художественной литературы. Известно, например, пристрастие Гоголя к этого рода явлениям языка. Ср. в "Мертвых душах" (гл. I): "Иногда при ударе карт по столу вырывались выражения: "А! была не была, не с чего, так с бубен!" Или же просто восклицания:

400

"черви! червоточина! пикенция!" или "пикендрас! пичурущух! пичура!" и даже просто: "пичук!" - названия, которыми перекрестили они масти в своем обществе". Еще интереснее следующее место из IX гл. "Мертвых душ": "Вылезли из нор все тюрюки и байбаки, которые позалеживались в халатах по нескольку лет дома <...> Все те, которые прекратили давно уже всякие знакомства и знались только, как выражаются, с помещиками Завалишиным да Полежаевым (знаменитые термины, произведенные от глаголов полежать и завалиться, которые в большом ходу у нас на Руси, все равно как фраза: заехать к Сопикову и Храповицкому, означающая всякие мертвецкие сны на боку, на спине и во всех иных положениях, с захрапами, носовыми свистами и прочими принадлежностями)". Исследователи гоголевского стиля говорят по этому поводу об "исключительном умении создавать слова и выражения для возбуждения смеха" и о том, что соответствующие слова "юмористичны самим отсутствием их в словаре, сочиненностью своей"^*. Так и Андрей Белый по поводу слов вроде финтерлеи, суплеты, рюши да трюши⁴⁸, вспоминает даму, которая называла своего ребенка сюбасю́ленька лябото́сяя, и квалифицирует подобные факты как "заумь" и: "языковые побасенки"^**. Но он же в другом случае с большим основанием ссылается и на "мещанский жаргон" "мелкопоместный" и "провинциально-чиновный"^***. Нет смысла спорить о том, сочинил писатель данное слово или нет, потому что сама жизнь сочиняет подобные слова и выражения каждую минуту, - надо лишь уметь их подслушать и закрепить в художественном воплощении. Языковой обиход городского общества изобилует подобного рода деформациями звукового состава слова, мнимыми словопроизводственными формами вроде "Трефандос, греческий человек" вместо трефы у героев Щедрина⁴⁹, "натри-ка мне спинозу" в рассказе Чехова "Трифон", мнимыми этимологиями, мнимость которых превосходно сознается говорящим и, по существу, представляет собой каламбур^****, и т.п. Эта живая игра языка может быть превращена в поэтический факт, самым различным образом мотивированный. Ср., например, каламбурные соединения у Маяковского вроде: "на Перу наперли судьи" (I, 76), сыт как Сытин^*****

401

(I, 102), "Чтоб природами хилыми не сквернили скверы" (II, 48), "от лип сюда влипают все-таки!" (II, 83), изглоданным голодом (II, 171), "Ку́ли, чем их кули́ волочь, рикшами их катая - спину выпрями! - Прочь руки от Китая!" (И, 382), "Пора эту сво́лочь своло́чь" (II, 382), "мне сия Силезия влезла в селезенки" (VII, 231), "разводит колоратуру соловей осоловевший" (IX, 160) и др.^* Надо сопоставить с этим и такие "вывороченные" слова, как лимардами (V, 99), вместо мильярдами, по аналогии с лимон - в значении "мильон" в эпоху нэпа, сорокнадцать (V, 122), однаробразный пейзаж (II, 339) и др.

Именно этим стилем фамильярной речи, основанным на описанной своеобразной языковой рефлексии, и пользуется Маяковский как средством передать содержание своего поэтического замысла. Таким образом, в языке Маяковского нашла себе художественное воплощение речь, с одной стороны - публичная, а с другой - такая фамильярная, которая оценивает себя самое как известную эстетическую структуру и возможность. Языковые новообразования Маяковского разных категорий адекватно передают поэтическую мысль Маяковского именно потому, что в них живет повышенное чувство материи языка, свойственное фамильярному словоупотреблению в таких жизненных условиях, которые делают это словоупотребление взволнованным, нервным, острым, живописным. Мы видели, что в конце концов всякое новшество имеет у него один и тот же результат - преодоление автоматического характера языковых связей, воскрешение единства формы и содержания в слове, устранение "пустой формы". Выветрившуюся в обычном употреблении форму слова Маяковский делает по-новому содержательной, слову, давно ставшему "служанкой" предложения, он возвращает его собственные права и синтаксическую независимость, отдельные члены фразеологических сращений он реставрирует как слова-индивидуальности с раздельным и конкретным значением и т.д. Этот своеобразный антиформализм - результат бытовой рефлексии на слово, стремящейся, в известных жизненных положениях, к тому, чтобы словом можно было пользоваться не только как разменной монетой мысли, но также как выразителем и возбудителем некоторого рода эмоций. В этом пункте и заключается связь между языком произведений Маяковского, с его новшествами, и языком повседневной жизни, а собственно секрет языкового стиля Маяковского состоит в том, что эти языковые эмоции обихода он поставил на службу риторическим, публичным задачам

402

своей поэтики. В занятой им позе народного трибуна и агитатора Маяковский пользуется языком, который живет как раз теми эмоциями художественности, какие хорошо известны каждому присутствующему в аудитории Маяковского из собственного языкового опыта. Поэтому и самый успех Маяковского у читателей, поскольку этот успех преодолевал противодействие враждебной стороны, был всегда массовым, а не частным.

403