В 20-е годы началось культивирование химеры, завершившееся лишь в конце 50-х годов. В сущности, вся монистическая концепция советской литературы была направлена именно на это. Поэтому
69
столь наивны и не ко двору оказались попытки В. Ходасевича "привить классическую розу к советскому дичку": антисистема не терпит никакой прививки и классическая роза, которая может быть воспринята почти без изменения формы, неизбежно наполнится совершенно иным содержанием.
Но сложнейшие процессы русской жизни, ведущие свое начало от рубежа веков и первых лет нынешнего века, вовсе не исчерпываются всего лишь взаимной аннигиляцией двух противопоставленных слоев национальной культуры и образованием на пепелище химерической конструкции. Все выглядит сложнее.
Во-первых, химера господствует - но лишь на поверхности. Ею вовсе не исчерпывается литература ни 20-х, ни 50-х годов.
Во-вторых, в недрах литературного процесса продолжают жить обе тенденции, оба направления - но они, наконец-то, пожалуй, всего лишь второй раз за последние три столетия приходят к синтезу. Синтез, вероятно, оказался возможен благодаря давлению антисистемы, господствовавшей на поверхности и создававшей необходимые "геологические" условия в недрах литературной и культурной жизни. Результатом такого синтеза стал, например, роман "Доктор Живаго" Б. Пастернака, где судьба народа и судьба частного человека, принадлежащего к профессорской, кабинетной, элитарной культуре, от которой он не захотел и не смог отречься ни в каких обстоятельствах, принципиально уравнены в правах.
В-третьих, мощнейший слой русской культуры оказался выплеснут в диаспору. Этот огромный, ни с чем не сравнимый выброс в мир русского сознания, воплощенного в литературе, искусстве, музыке, утонченной религиозно-философской мысли, сформировал удивительный феномен русского рассеяния.
В целом можно говорить о некой общности, целостности, основанной на эстетических и, если угодно, бытийно-философских концепциях, сложившихся в этих двух потоках русской литературы в течение XX в. Несколько упрощая, можно сказать, что дистанция между литературной метрополией и диаспорой определена как раз различным пониманием человеческой индивидуальности и ее места в жизни всеобщей. Можно сколь угодно много рассуждать о прерванности литературной традиции в октябре 1917г. Действительно, традиция была насильственно прервана. Но она вовсе не была единственной традицией! Напротив, ведя свою родословную от заимствованного на Западе в Петровскую эпоху классицистического искусства, произрастая из блистательного дворянского
70
XIX в., впитав в себя пушкинский и чеховский дух, она была, как это ни грустно нам признать вслед за самими ее представителями, такими, как А. Блок или Е. Кузьмина-Караваева, противопоставлена народной культуре. Она несла в себе, скорее, идею свободной суверенной личности, в определенной степени чуждую народному сознанию, основанному на общинности, на коллективном, всеобщем начале. Именно это начало и осталось в литературе советского периода в качестве не единственного, но доминирующего над всем прочим. И благодаря ему оказался возможен сам феномен советской литературы с заранее предопределенным приоритетом коллектива, массы над личностью, с сознательным подчинением личности массе, в радостном растворении в ней. Эта идея, получившая мощнейшее художественное воплощение, заставила поэта-индивидуалиста В. Маяковского наступать на горло собственной песне во имя атакующего класса, заставила А. Фадеева привести своего героя из романа "Разгром" к предательству только потому, что в нем было достаточно индивидуальности, которой он не захотел пожертвовать, растворив ее в массе партизан, не понявших и не принявших его. Эта идея заставила И. Эренбурга привести героя романа "День второй" к полному краху только из-за того, что он хотел быть самим собой, но не винтиком огромной стройки. История русской литературы XX в. знает множество подобных художественных решений, немыслимых в веке XIX. Сложившаяся в метрополии химерическая конструкция заимствовала в уродливом и извращенном виде черты народной культуры, сделав их антинародными, доведя до апогея идею несвободы человеческой личности, ее подчиненности коллективу - на сей раз коллективу социалистическому, трудовому, цеховому и т.д.
Идея безоглядного подчинения личности обществу нашла выражение и в интеллигентском мироощущении - как своего рода комплекс вины перед народом и в безоглядном желании растворения в коллективе, желании "встать в круг", страхе оказаться одному, за гранью всеобщей жизни. С. Франк обозначил эту черту как следствие "нигилистического морализма" русского интеллигента: "высшая и единственная задача человека есть служение народу, а отсюда, в свою очередь, следует аскетическая ненависть ко всему, что препятствует или даже только не содействует осуществлению этой задачи, <...> поэтому человек обязан посвятить все свои силы улучшению участи большинства, и все, что отвлекает его от этого,
71
есть зло и должно быть беспощадно истреблено"81. Так что в художественных концепциях И. Эренбурга или Ю. Либединского мы видим не столько характерный для русского менталитета приоритет массы над личностью, сколько проявление интеллигентского "нигилистического морализма", который заставляет автора отказать герою в праве на самоценность, значимую вне зависимости от конкретной утилитарной пользы, которую тот способен принести на алтарь народного или революционного блага.
Но иначе выглядел русский XX век в диаспоре: несмотря на наличие, скажем, концепций И.А. Ильина, полагающего общинность корневым и единственным качеством русского национального самосознания, или же произведений И. Шмелева, литература русского рассеяния художественно воплощала традиционную западную идею самоценности человеческой личности, ее несводимости к некому родовому целому, будь то класс, коллектив, община, партячейка. Понимая всю уязвимость подобного определения, можно все же сказать, что пафосом диаспоры была идея суверенитета человека, которая сказывалась то в набоковском отказе от общественного служения литературы, в принципиальном нежелании автора и героя жертвовать собой, своим счастьем, семьей во имя какой бы то ни было социальной концепции или же постигнутого раз и навсегда народного счастья (которого народ, как показывает историческая практика, чаще всего сам-то и не понимает); то в утонченном эстетизме И. Бунина и того же В. Набокова; то в исторических романах М. Алданова, где, в отличие от советских исторических романистов, писатель трактует как фактор истории личность, человеческую индивидуальность, но не борьбу классов и движения рабочих и крестьянских масс.
Поэтому два потока, метрополия и диаспора, некогда волею исторических судеб разлученные, а также литература, создающаяся в недрах литературного процесса советского времени, но не нашедшая выход к читателю, являют собой мощнейшие разнозаряженные культурные тенденции, несущие принципиально разные эстетические и философские наполнения и формирующие грандиозную художественную контроверзу русской культуры XX в.
72
81Франк С.Л. Этика нигилизма. С. 185.